Здравствуй и прощай.

Рассказы - Рассказы охотников

Анатолий БУРАВИН

Среди всевозможных человеческих чудачеств и порывов немного найдется таких увлекательных и захватывающих, как плавание по безлюдной и неизвестной для тебя реке. Это как интереснейшая книга, за которой долго гоняешься и потом «глотаешь» запоем. Так я глотал Нижнюю Тунгуску.
Была середина августа. По календарю еще лето, но здесь, на шестьдесят четвертой параллели, уже наступила осень. Последние две недели почти непрерывно шли дожди. Река взбухла, поглотив весь открытый берег и подступив к самому краю прибрежной тайги. От поворота к повороту неудержимо катился мутный поток, в котором все перемешалось: хлам, смытый с берегов, упавшие стволы деревьев, моя лодка...
Хотя я греб изо всех сил, к вечеру едва осиливал два десятка километров. Причиной всему был ветер, дувший с низовьев реки. Он поднимал встречную волну, и лодка с ее «парусностью» и двигателем в одну человеческую силу едва продвигалась вперед.
Я не просыхал. Весь день борясь с волнами под проливным дождем, не¬возможно было остаться сухим. Вечером я разжигал на берегу огромный костер и в это время, вероятно, был похож на дикаря, исполняющего ритуальные танцы у священного огня. Но высохнуть по-настоящему не удавалось. Все было постоянно влажным: и одежда, и спальный мешок, и палатка. Не хватало только заболеть и свалиться в лихорадке посреди этого безлюдья.
Вдобавок ко всему от постоянной сырости разбухли папковые патроны, и зарядить ими ружье стало невозможно. Я благодарил провидение, которое сунуло мне в рюкзак перед отъездом два десятка латунных гильз, числившихся у меня до этого в категории давно забытых древностей: чем-то вроде каменного топора или наскальных петроглифов. Теперь же только благодаря им я мог что-то добыть себе на ужин. Правда, непогода согнала с реки всю дичь, и последнюю утку я подстрелил три дня назад.
По вечерам, лежа в палатке, я зажигал свечку, доставал карту реки и спичечным коробком, в котором, как известно, ровно пять сантиметров, измерял примерное расстояние до ближайшего населенного пункта. Поселок назывался Амо, и, как я ни высчитывал, оставалось больше сотни километров. Ночами мне снились какие-то «дорожные» сны, будто бы поезд все еще мчит меня на восток и вагонные колеса стучат на стыках, а просыпался я от холода, от стука собственных зубов, и тогда мне казалось, что это древние эвенкийские боги решили первый раз испытать меня на прочность — маленькие колдуны с узкими щелочками восточных глаз.
Утром опять были дождь и ветер. Отсиживаться в палатке не имело смысла. Нужно было что-то делать, и я, буквально заставляя себя, проделал все необходимое: свернул палатку, снарядил лодку, кое-как вскипятил чайник. Я знал, что до вечера больше приставать не буду, иначе мне не одолеть и эти два десятка километров. В обед погрызу сухарей с сахаром, запивая их холодным чаем.
Ветер дул с ужасающим постоянством. Плавание в таких условиях мало напоминает приятное путешествие с обозреванием открывающихся пейзажей. Воистину это тяжелый, подчас до остервенения, труд — тысячи и десятки тысяч движений весла. Как и в любом деле, самое трудное — начать, сделать первый гребок, потом второй, третий. Постепенно работаешь, втягиваешься, как одержимый, одолевая водное пространство и потеряв ощущение времени. Мысленно устанавливаешь себе задание: только догрести вон до того поворота, там затишье, там можно передохнуть, но ни в коем случае не бросать весло раньше, иначе...
Наваливается усталость, ноют кисти, и кажется, что больше невозможно сделать ни одного гребка, и... все же, все же ты делаешь этот гребок, а потом еще, и еще, иначе...
Давно миновал обед всухомятку. От холодного чая, ветра и дождя зуб на зуб не попадал. Даже работа веслом уже не согревала. Я подпрыгивал на сиденье, ежеминутно рискуя перевернуть лодку и оказаться в воде. К вечеру ветер поутих, и река несла меня в тишине мимо угрюмых берегов. В на¬ступавших сумерках стена леса казалась особенно таинственной и загадочной, и было ощущение, что оттуда за тобой кто-то наблюдает — неведомый и всесильный, у которого ты в полной власти.
Я высматривал место для ночлега,где было бы побольше дров, зная, что пройдет еще немало времени, прежде чем я налажу костер и сварю свой нехитрый ужин, опять «пустой» по при¬чине отсутствия охотничьей удачи. Ей-богу, читатель, в такие минуты самая неказистая таежная избушка с печкой, сытный ужин с добрым куском мяса и теплая сухая постель представляются вершинами человеческого изобретения.
И вдруг мне показалось, что где-то залаяла собака. Это продолжалось одно мгновение, и, сколько я ни прислушивался, больше ничего не было слышно. Наверное, это просто налетевший порыв ветра преобразовался в сознании. А может, от одиночества начинаются слуховые галлюцинации. Если так, тогда, черт возьми, мое плавание слишком затянулось и пора «прибиваться к стае», как говорил Киплинг.
Но в это время река вынесла меня за очередной поворот, и я явственно услышал собачий лай, а потом увидел и дом на высоком берегу и конус чума рядом с домом. Река в этом месте образовала небольшую заводь, и течение несло лодку прямо туда. Ощущение было такое, что река сама привела меня сюда. Так я и подплыл, подчиняясь реке, и лодка, развернувшись по течению, ткнулась носом в глинистый берег.
Я выбрался на сушу и первым делом привязал лодку. Окоченевшие руки не слушались. Меня лихорадило. Я все еще не мог поверить в свалившуюся на меня удачу. Казалось, что вот сейчас я оглянусь, а сзади ничего нет и нужно разжигать сырые дрова и...
Но собаки лаяли. Я посмотрел наверх и увидел три человеческие фигурки, темные на фоне неба. Черт возьми, я был так рад, что это не мираж и я действительно приплыл к людям, что не удержался, помахал им рукой и что-то закричал.
Фигурки ожили и пропали. Я все еще продолжал смотреть наверх, а они были уже внизу, рядом со мной. Как по волшебству. Только теперь я разглядел, что это были дети — три мальчика-эвенка. Старшему на вид лет двенадцать, а двум другим — лет по шесть-семь. Кто их разберет, этих малышей. Все мы не знали, что говорить в таких случаях, просто смотрели друг на друга и улыбались. Кажется, они тоже были рады моему появлению. Я взял из лодки рюкзак и ружье, старший мальчик нес мою палатку, а пацаны бежали впереди, показывая дорогу.
Наверху, вдоль тропинки заливались на привязи три собаки. Уже по голосу было ясно, что лают они не по злобе, а просто потому, что иначе не умеют выражать своих чувств. Проходя мимо, я погладил ближнего пса по голове, зная, что охотничьи собаки очень редко кусают людей. Выработанный веками инстинкт поддерживает в них злобу к зверю и недоверие к людям. В поселке — другое дело. Там вполне могут цапнуть, особенно если ты попадешься им во время собачьей «свадьбы», но в лесу...
То, что с реки мне показалось домом, было просто охотничье зимовье, правда, довольно большое и высокое. А вот чум был самый настоящий. Боль¬шой, метров пять в диаметре, крытый толстым брезентом, он вполне мог вместить человек десять, и всем бы хватило места на низких настилах по краям, застеленных оленьими и сохатиными шкурами. В центре потрескивала дровами железная печь, а на печи свистел медный чайник и шкворчала здоровенная сковорода с карасями. Видно, ребята как раз собирались ужинать перед моим появлением.
Старшего мальчика звали Васей, а его братьев — Вовка и Колька. Через полчаса я уже знал, что их отец работает охотником в совхозе и живет с женой почти безвыездно здесь, в тайге, зимой добывая пушнину, а летом заготавливая рыбу и мясо для совхозной зверофермы, где выращивают серебристо-черных лисиц. По словам Васи, эта орава за неделю запросто съедает сохатого, так что работы для отца хватает. Ребятишки летом живут с родителями, а зимой в поселке у бабушки, которая уже старенькая и в тайгу больше не ходит. Но вот уже дней десять, как ребята живут одни, потому что родители уехали в поселок, где у матери утонул брат, как сказал приехавший за ними нарочный. Вася по-взрослому морщил лоб, когда рассказывал об этом, и в глазах были недетская грусть и забота. «Что-то задерживаются, однако. Как бы не загуляли там с горя. Мне с ними,— кивнул он на братьев,— скоро в школу. Нынче в первый класс пойдут оба. Читать я их уже научил».
Теплота потрескивающей печи, мягкий свет керосиновой лампы, запах моей махорки создавали тот неповторимый уют, который возможен только в таежном жилище, особенно если на улице моросит дождь. От развешанной одежды шел пар, а поджатые босые ноги тонули в мягкой шерсти оленьей шкуры. Я хотел спросить Васю, не страшно ли им жить здесь без родителей, но что-то удержало меня, и я не спросил. Какой-то непутевый, бес¬толковый вопрос, лишний, одним словом. Вот ведь живут, не жалуются, и он еще о родителях беспокоится. У меня было ощущение, что я говорю не с мальчиком, а по крайней мере с ровесником.
Мы с ним тоже хотели было при¬двинуться к сковородке, около которой сопели Вовка с Колькой, когда я услышал шорох за спиной и, оглянувшись, рассмотрел глаз, смотрящий на меня сквозь дырочку в брезенте. Глаз, в котором прямо-таки светилось любопытство, испуганно мигнул и исчез. Я вопросительно посмотрел на Васю.
—Это Татьянка. Ягоды собирала, не слышала, как лодка подошла.— И уже на улицу: — Иди сюда, не бойся.
Откинулось брезентовое полотнище, закрывавшее вход, и появилась девчонка лет пяти в резиновых сапожках на босу ногу и в совершенно мокром платье. У нее были черные, блестящие от воды волосики, прилипшие ко лбу, черные же, как две вишни, глазенки и синие губы. В руках она держала кружку, полную ягод голубицы.
Вася посмотрел на нее очень строго и сказал:
—Тебе было сказано, чтоб за ручей не ходить? Было? Или за ногу тебя привязать к чуму? Марш переодеваться.
Он взял у нее из рук кружку с ягодами и аккуратно, чтобы не просыпать, поставил на низенький столик. В углу в это время шла какая-то возня, а ми¬нуту спустя появилась Татьянка в сухом платье красного цвета и маленьких меховых унтах. Мы все подвинулись, освобождая ей место у сковородки, а после ужина долго пили чай с ягодами, посыпанными сахаром. Я заметил, как светились в это время глаза девочки, точь-в-точь, как у домовитой хозяйки, когда она кормит обедом семейство.
...Перед сном я еще видел, как Вася куда-то собирался и зачем-то проверял ружье, но весь прошедший день уже навалился с такой тяжестью, что даже спросить его об этом не было сил. Впервые за много дней я уснул крепко, без сновидений.
Разбудили меня мальчишки. Они затеяли борьбу возле чума, как раз с той стороны, где я спал. Вставая, я отметил, что кто-то еще спит, и оттого, что встал я все-таки не последним, на душе было легко. Но мальчишки быстро развеяли хорошее настроение. Когда я выбрался на улицу, они окружили меня и стали шепотом докладывать, что медведь опять не пришел и Васька зря просидел всю ночь, а теперь будет спать до обеда.
Сначала я совершенно не мог понять, о чем это они, но постепенно смысл их слов стал до меня доходить. Картина вырисовывалась такая.
Неделю назад за ручьем, метров за двести от чума, медведь задрал сохатенка. Пять дней подряд каждую ночь медведь приходил к своей добыче и до утра возился с ней. Собаки, как ни странно, молчали. Двое молодых просто забивались в свои кутухи и лежали тихо. И только один старый ко¬бель поднимал шерсть на загривке и сидел всю ночь, вперив глаза в темноту и глухо рыча. Вася не ложился спать и ночами сидел на улице перед чумом с заряженным ружьем, слушая доносившиеся звуки медвежьего пиршества. И эту ночь он просидел так же. Мне стало стыдно оттого, что я спал, как младенец, в то время, как мой сон охранял двенадцатилетний подросток. Когда ближе к обеду он наконец проснулся, я сказал ему, что нужно было все рассказать мне и мы покараулили бы вместе.
—Да ты едва ложкой ворочал от усталости, а... Он уже два дня не приходит, так чего зря гоношиться.
Я осмотрел Васино ружье — курковую одностволку шестнадцатого калибра. Патрон был заряжен самодельной пулей, сделанной наспех.
—Что ж это, брат, и карабина нет?
—Почему нет, есть. Как в тайге без карабина? Только его папка с собой взял. Надеялся, что мясо дорогой попадется. Как раз и отвезет в поселок.
—А собаки? Что ж собак-то не спустил? Обогнали бы, наверно.
—Да кто его знает. Эти двое — молодежь. Нынче первую осень на охоту пойдут. Медведей в глаза не видели, а старика одного жалко отпускать.
Вдруг покалечат, как тогда папке охотиться? Нет уж, пока Он нас не трогает,и нам не надо, а уж если сунулся бы,
тогда...
Я слушал эти рассуждения двенадцатилетнего мальчика и вспоминал своих городских знакомых, у которых были дети такого же возраста, и думал: проявил бы хоть один из них, обремененных умственными проблемами акселератов, хоть самую малость той выдержки и самообладания, попади в такую обстановку, как этот щуплый черноголовый паренек невысокого роста. Кем он будет, когда вырастет? Скорее всего — охотником, как его отец. Но мне кажется совсем не важно, кем он станет по профессии, а важно то, что мужчиной он уже стал.
Два дня я провел в обществе маленьких, забавных людей. Язык не поворачивается назвать их детьми, до того они были самостоятельными и делали свои дела с уморительной серьезностью. Особенно выделялась в этом смысле Татьянка. Девочка сновала, как белка, ни минуты не оставаясь без дела и подражая, как видно, отсутствующей матери. То она шла на речку почистить чайник и кружки речным песком, то собирала ягоды или хворост для печки, и целый день ее красный сарафан мелькал, как маленький огонек.
Я давно заметил, что дети и женщины вот таких отдаленных мест очень любят яркие и нарядные цвета: будь то в одежде, посуде или в чем-то другом. Наверное, потому, что яркие цвета создают некоторую атмосферу радости, праздничности, которой так не хватает людям «глубинки», в особенности же, конечно, детям и женщинам.
Вовка с Колькой занимались чисто «мужскими» занятиями. Они стащили с чердака избушки старую медвежью шкуру и таскали ее на себе, изображая медведя и сцены охоты, заставляя молодых собак при этом заливаться в лае. Старый кобель взирал на всю эту возню со спокойствием умудренного опытом профессионала, «зубы съевшего» на этом деле, которого не обманешь шкурой, от которой больше пахнет мышами, чем живым медведем.
Не обошлось, конечно, и без волнений. В один из вечеров потерялся Вовка. Мы облазили все стойбище. Заглянули в избушку, под крышу, под нары и в кладовку. Его нигде не было. Мы кричали до хрипоты и ходили кругами по окрестной тайге. Мне уже мерещился медведь с мальчиком в когтях. Наверное, нам долго еще пришлось бы ходить и кричать, если бы Вася не заглянул в собачьи кутухи, где в одном из них, пригревшись и прижавшись друг к другу, мирно спали молодой кобелек и Вовка, наигравшиеся, как видно, до упаду.
Эта картина напомнила мне слова Френсиса Бэкона: «Природа побеждается подчинением ей». Может быть, английский философ имел в виду нечто подобное и естественное, когда не нужно стараться возвыситься над природой и победить ее, а,узнав ее законы и следуя им, превратить ее из врага в союзника.
А вообще наши дни были заполнены делами хозяйственными. Недалеко от стойбища, под склоном начинавшегося хребта, находилось довольно большое озеро. Наверное, эта близость озера с рекой и послужила основным критерием при выборе хозяином места для жительства. В озере жили ондатры и караси. Туда вела тропинка, по которой мы с Васей утром и вечером ходи¬ли проверять несколько сеток, принося каждый раз десятка полтора крупных, золотистых, пузатых рыбин.
Мы напекли хлеба в печке, сделанной из пустой железной бочки, и я, как заправский пекарь, самолично испек пирог с рыбой. Правда, верх у него сгорел, но нижняя часть пирога и начинка были вполне съедобны.
Сходили мы и на то место за ручьем, где похозяйничал медведь, зарядив предварительно ружья пулями. На площадке метров десять в диаметре все было истоптано, исковеркано. Несколько небольших лиственниц вырвано с корнем, мох содран до земли, и на этом месте блестела инеем обнажившаяся мерзлота. Но ни костей, ни шкуры там не было, только один медвежий кал в неимоверном количестве.
И все-таки осторожность нас не покидала. Вечером, уложив малышей, мы садились с Васей у печки, заваривали покрепче чай и болтали обо всем на свете, чутко прислушиваясь ко всем ночным звукам. За два дня мальчик осмелел и задавал самые неожиданные вопросы.
—А почему поезд не падает с рельсов? Вроде бы должен упасть?
— Да я, Вася, и сам не знаю. По-моему, тоже вроде должен...
Мальчику, никогда не видевшему ни города, ни железной дороги, этот вопрос был вполне простителен, но и меня, много поездившего и даже служившего в железнодорожных войсках, вопрос ставил в тупик. Зато авиатехнику Вася узнавал на слух. Раза два или три в отдалении доносился звук авиационного мотора, и он, еще не видя источник звука, сразу говорил, что летит: «Аннушка» или вертолет, и даже какой вертолет — «четверка» или «восьмерка». Для меня такие тонкости были за «семью замками».
—А когда река кончится, обратно в город вернешься?
— Да как тебе сказать, Вася. Наверное, нет. Я, кажется, «мосты сжег».
—Как это?
—Ну так бывает, поймешь когда-нибудь. В общем, возвращаться не нужно...
Потрескивала печка, посвистывал чайник, а мы говорили, говорили, пока сон не брал свое.
...Ночью я часто просыпался и прислушивался, но все было тихо.
Время шло. Лето кончалось, но река еще не кончилась. Нужно было плыть. За эти два дня в погоде наметился перелом. Вода начала спадать, и река сразу очистилась от разного древесно¬го хлама, плывшего по ней. В день моего отъезда с утра выглянуло солнце. Начиналось «бабье лето».
Я так долго собирался в тот день, что был готов только к обеду. Все никак не мог толком снарядить лодку и разместить в ней садок с карасями и пакет с хлебом так, чтобы его не мочило и он не подмок.
Перед отъездом я отдал Васе полтора десятка фирменных охотничьих пуль для ружья, оставив себе пяток на всякий «пожарный» случай, хотя за месяц плавания так и не воспользовался ни одним пулевым патроном. Вовке и Кольке я подарил пилотку со звездочкой, которую хранил как память об армии. Мальчишки сразу же «переквалифицировались» из охотников в солдаты, и можно было только пожалеть, что пилотка одна на двоих. И только Татьянке подарить было нечего. Я перерыл все шмотки, заглянул в каждый карман — и ничего. И только, когда я в третий раз перетряхивал барахло, на самом дне полевой сумки обнаружил компас. Это был хороший армейский прибор с латунным ободком на окружности, какие нам выдавали на БАМе. Шут с ним, с компасом. Куплю себе обычный туристский за рубль пятьдесят, а этот пусть будет у Татьянки в игрушках. Девочка зажала подарок обеими руками и засмеялась.
Теперь можно было плыть.
...Дети стояли на берегу и махали руками, провожая меня и желая удачи. Когда я отплыл уже далеко и оглянулся, у меня сжалось сердце. Безбрежная тайга, над которой по мере того, как я отплывал, вырастала огромная туша горы с безлесой плоской вершиной. И в самом низу этой картины — четыре маленькие фигурки, машущие руками мне вслед. Я еще несколько раз оглядывался, а они все еще стояли и махали. А когда я оглянулся последний раз, уже невозможно было ничего разглядеть и только на фоне зеленой стены тайги алело маленькое красное пятнышко — Татьянкин сарафан.